Каждый год, двери её детства замирали на петлях. Наступали каникулы. Зимние, с хрустящим снегом за окном, или летние, пропахшие пылью и спелой черешней. И для Маши это означало одно: путь.

С рюкзаком за спиной и сердцем, сжатым в комок то ли от страха, то ли от предвкушения, она садилась в поезд. Одна. Мать покупала билеты на «Ростов-Москва». Это был ритуал, отлаженный, как движение стрелок.

Она провожала её до вагона, сунув в руки пакет с яблоками и котлетами в фольге. Потом отступала на шаг. Поезд трогался, увозя дочь в другую жизнь, к отцу. А мать оставалась на перроне, превращаясь в точку, потом в тень, потом в ничто.

И всё было нормально. Эта «нормальность» была её первой, самой крепкой броней. Проводницы, привыкшие к одиноким детским глазам за стеклом, иногда подкладывали лишний чайный пакетик.

Соседи по купе, чаще всего женщины или семьи, делились печеньем, спрашивали: «Одна, милая?» Она кивала. Ей было семь, потом восемь, потом десять. Она выучила расписание до секунды, знала, когда за окном поплывёт Воронеж, когда покажется Липецк. Дорога стала для неё простым, понятным туннелем между двумя мирами. Мать здесь, отец там. Она курьер, везущий саму себя.

Эта нормальность была хрупким стеклом. И она треснула в один миг. От простого, будничного жеста матери у кассы. Женщина купила билет на проходящий поезд «Грозный-Москва» через Ростов, будто сплавляла по реке ненужную вещь.

Год 1994-й.

Воздух на вокзале уже пахнет иначе. Металлом, тревогой, далёким дымом. Мать молча сунула ей билет в ладонь. Ничего не объяснила. Будто просто ошиблась номером поезда. Будто отправила ребёнка сквозь прицельно наведённую линзу надвигающейся беды.

И стекло нормальности разлетелось на осколки.

Тихое купе поезда. Двенадцатилетняя Маша сидит на краю нижней полки, пальцы впиваются в скользкий дерматин. Вязкий воздух пахнет лекарством, махоркой и чужой тоской.

Напротив, на её же полке, устроился парень. Лет шестнадцати. Он молча, с сосредоточенным видом часовщика, гладит её ногу, рукой тяжёлой и влажной. Движения медленные, методичные, он изучает фактуру колготок, очертания коленной чашечки.

Дальше колен его пальцы не идут. Маша замирает, превращается в статую. Каждый нерв кричит, но тело не слушается, парализовано липким ужасом.

Сверху доносится хриплый, надрывный звук. Старик на верхней полке едет умирать в московскую больницу. Он харкает в тряпку, смачно, с кровавыми прожилками.

Этот звук… барабанная дробь, отбивающая такт её страху. Два полюса мужского бытия: один тихо исследует границы детского тела, другой громко извергает из себя душу. Маша становится точкой их пересечения, немым свидетелем.

Она не спит всю ночь. Глаза широко открыты, смотрят в потолок, где потолка нет, а есть только ржавая металлическая паутина полок. Мысли путаются, мечутся. Она думает о матери, которая отправила её в этот вагон-ловушку.

Она пытается понять молчаливое насилие руки на своей ноге. Она слушает предсмертные хрипы над головой. Всё это сливается в один сплошной, бесформенный кошмар наяву.

Утром, на перроне Курского вокзала, она выскакивает первой, тчно её выбросило давлением этого ада. Она бежит, не оглядываясь, вдыхая московский воздух, пахнущий свободой и бензином.

Проходит несколько лет. Чеченская война рвёт глотку Кавказу. Мать, словно испытывая судьбу, покупает новый билет. «Владикавказ-Москва». Маша уже почти невеста, в новом платье, с сумкой через плечо. Она открывает дверь вагона и замирает.

Вагон — казарма на колёсах. Он полон солдат. Они едут с войны. Лица усталые, обветренные, глаза пустые или налитые водкой. В воздухе висит запах перегара, пота, пороха и тоски. Они смотрят на неё. Молча. Их взгляды тяжёлые, липкие, как та рука в прошлом.

Проводница, женщина с лицом, вырезанным из гранита, матюкается сквозь зубы. Её рука сильными тисками хватает девушку за локоть. «Иди сюда, дура». Она впихивает её в служебное купе, похожее на одиночную камеру. Защёлкивает замок снаружи. Ключ поворачивается с металлическим скрежетом, звук окончательного заключения.

Маша сидит в клетке. За тонкой стенкой слышен гул мужских голосов, смех, звяканье бутылок. Она — приманка, запертая в стальном ящике. Вечером приходит проводница, словно тюремный надзиратель. «По нужде идёшь?» — бросает она. И конвоирует её по коридору, где солдаты расступаются, молча провожая её взглядами.

Туалет, ледяной сквозняк, хлопок двери. И снова замок. Утром проводница приходит злая. Солдаты выбили окно в уборной, оно обледенело. Она ведёт Машу умываться в другой конец поезда, стоит под дверью часовым. Лицо её сурово, но в глазах искра усталого милосердия. Просто работа. Просто чтобы не было беды.

Из всех бесчисленных поездок Маша запомнила только эти две. Первая, урок о тихом, бытовом зле, которое ползёт по ноге в темноте. Вторая, о громком зле, пахнущем войной, от которого спасает только случайная милость уставшей проводницы с ключом.

Женщина, чья прямая обязанность стоять щитом между ребёнком и миром, сама строила ворота в преисподнюю и указывала дочери путь. Она не отдавала Машу на растерзание миру. Она сама, тихо и методично, становилась главным источником растерзания.

Её любовь (если это можно было назвать любовью) превратилась в разрешение на насилие.

И Маша поняла эту правду только годы спустя. Поняла, стоя на перроне уже своей взрослой жизни. Самый жуткий, липкий, невымываемый ужас сидел в уютной квартире, где женщина с казённой ласковостью укладывала в её рюкзак яблоки и бутерброды, попутно вкладывая в детскую ладонь билет в один конец. В ад. От самой себя.

И этот билет… вот главный, неизлечимый груз её памяти. Не тогдашний страх, а осознание теперь. Что там, в начале пути, стояло направленное в неё дуло. И спусковым крючком было равнодушное материнское: «Позвони, как приедешь».

© Ольга Sеребр_ова